Почему она в тот вечер пошла на берег? Был такой страшный ветер, дождь лил, как из ведра. Она подумала, что если доберется до дома, то уже вряд ли отважится выйти в такую погоду. А не пойти туда, на берег, она не могла. Эти встречи, эти несколько часов рядом, проведенные с ним, стали ее жизнью, ее воздухом. Самый светлый день померк-нет, хлеб застрянет в горле, если она не увидит, не услышит его, не прикоснется украдкой к грубой ткани его плаща. Она побоялась спуститься вниз. Мощные волны, огромные валы поднимались до самого берега, выплескивая пену, водоросли, мелкие камни. Негде было спрятаться ни от продувающего насквозь ветра, ни от холодного дождя – сплошного потока воды. Она попыталась укрыться возле искривленного ветрами ствола одинокой сосны, но и это, она знала заранее, не могло надолго защитить, помочь ей. Она стояла, плотно прижавшись, вцепившись руками в дерево. Порывы бури кренили, сотрясали мощный ствол; она боялась хоть на мгновение отпустить дерево - быть унесенной одним из этих страшных порывов. Разбушевавшееся море с ревом набрасывалось на берег; волны, в безумной злобе, поднимались до самого неба, с грохотом обрушивались на сосну, ломая ветви, корежа живое тело дерева. А он все не шел. И правильно, - думала она. – В такую погоду что ему делать на берегу? Это так опасно. Мы увидимся завтра.
Ей было очень холодно. И все хуже и хуже слушались затекшие, заиндевевшие руки. Еще немного, и порыв ветра или одна из этих ужасных волн отцепят, оттащат ее от все еще крепкого, упрямо сопротивляющегося непогоде дерева. Мысли путались в голове. - Не бойся! Дай руку! – Она помнила голос этой девочки. Ах, да, теперь она знает – ее зовут Лала. «Ла-ла-ла» - теплом и ласточками зазвенело внутри. – Ты Лала? – Рада, что ты знаешь мое имя. Держись крепче! Я попросила, чтобы тебя проводили домой. Все будет хорошо!
Когда она, сгорая от пожирающего ее зноя температуры, открыла глаза, около ее постели, с непременным вязанием в руках, сидела добрая тетушка Клава. – Как же тебя так угораздило, деточка? – Но она уже вновь погрузилась в беспорядочную вязь бреда: звенят, сверкают острые спицы – крутятся, цепляются друг за друга слова:
Мелькают спицы
Блики огня на стене
Кого согреет моя шаль...
И снова – холодная тряпица на горящем лбу, пересохшее нёбо обжигает терпкая жидкость. Ох, когда же это кончится?!
Совсем обессилившая, смутно представляя себе, где она и что с ней было, приходила она в себя, выплывала из омута болезни, омута бреда. – Слава богу, деточка, - милая, милая тетушка Клава! – Слава богу. Старенький доктор все повторял, что ты выберешься. Организм, мол, сильный, борется. – Что, доктор Пилюлькин был здесь? – Помолчи, помолчи. Ишь, как запыхалась. Конечно, был. А то как же? Я его позвала. Испугалась – очень уж ты была плоха. Так он, добрая душа, и в самый дождь не побоялся прийти. Так вот. И потом несколько раз сам приходил - не нравилось ему, что ты никак в себя не придешь. - Так я долго болею? Долго. Долго, милая. - Она вспомнила мучавшие ее навязчивые, сумбурные видения. Неужели, она проговорилась? - Я что, все время бреди-ла? Что-то говорила? - Ох, милая, говорить-то говорила, да не понять что. – Теть Клав, дорогая, вспомните. – Так я и вспоминаю. Да и зачем тебе. Ну, ладно, ладно – не волнуй-ся. Все что-то о платке, звездах, все кого-то звала, о ком-то плакала. Да известное дело – одинокая ты, моя голубка. - Она поправлялась. Поправлялась медленно, тяжело вытаски-вая себя из цепких лап болезни. Грустные мысли, предчувствия отнимали последние силы. В ясной просветленности совсем легкой, пустой головы выстроились строчки:
Больше не встретиться нам, о, любимый
Ветер унес мой платок
Звезды мерцают в ночи
Наверное, об этом говорила тетя Клава, наверное, эти слова шептала она в горячке бреда. Но это не так! Она выздоровеет, она придет на их место. Они встретятся. Они встретятся! Она обязана в это верить!
И вот она уже может дойти до двери комнаты, вот спускается вниз, вот выходит из дома, вот, с трудом, останавливаясь на каждом перекрестке, добирается до кабинета доброго доктора Пилюлькина, вот, наконец, приходит на берег!
Как изменилось все за время ее болезни! Нет, это потрудилась та, давнишняя буря, тот шторм! Искалеченная, с обломанными ветвями, ободранной корой, но все такая же независимая и гордая стоит ее спасительница – сосна. – Спасибо! – Она положила руку на теплый ствол. Прозрачная, пахучая смола выступила на покалеченных местах – закрыла их тонкой, целительной пленкой. Так и она – выздоровеет от одного его взгляда, одного слова. Трудно узнать берег! Но спуститься можно. Она приходила несколько раз днем – училась спускаться и подниматься, чтобы не оступиться, не упасть вечером. И вот, наконец, она с замиранием сердца торопится в сгущающихся сумерках на берег, туда, где она будет ждать, туда, куда он обязательно должен прийти. Но его не было. Он не пришел. Что я себе напридумывала? Почему была так уверена? Назавтра она уже вышла на работу, словоохотливая девушка, обычно помогавшая ей, а на время болезни и совсем взвалившая на себя все ее обязанности, с удовольствием рассказала все городские новости. То, что Крисс уехал, не было новостью, и только после долгих, хитрых наводящих вопросов ей удалось это узнать. «Да и что ему тут делать. Мужчина он одинокий, видный. Деньги есть. Вот и поехал проветриться», - так рассуждали в городке о поездке Крисса. Не верю, не может быть, - думала она. Но город был пуст. Пустынно, безрадостно было сердитое зимнее море; унылым безжизненный берег. Все вызывало раздражение. Тоска, тоска и уныние. Она написала соученице – та давно приглашала ее погостить. Да и Пилюлькин говорит, что ей надо сменить обстановку; уехать ненадолго, отвлечься, отдохнуть. Она и сама это чувствует – сколько можно вздыхать о том, чего не было. Бледно-зеленый клочок бумаги начал обугливаться – вот, вот он вспыхнет огнем. Она, обжигаясь, вытащила начавшие кривиться буквы:
Капелькой росы
Спрячусь от любви в высокой траве
Нет предела моему отчаянию
Нет, это невозможно! Я так долго не выдержу! Пора, пора положить этому конец! Листок скользнул в дышащую жаром печку и, даже не успев прикоснуться к горячему пеплу, легким мотыльком – воспоминанием взвился и исчез в черной бездонности дымохода. Вот и все. Вымыла руки. Вытерла глаза – то ли дым, то ли воспоминания. Хорошо, что он так и не знает, кто она. Она справится, она сильная. Обвела взглядом комнату. Скоро придет машина.
Звук клаксона отозвался эхом в поворотах спящей улочки. – Сейчас, сейчас! Спускаюсь! – Захлопнулось окошко под самой крышей. Крисс вздрогнул – этот голос! Спросите ее, может быть надо помочь, - как-то деревянно сказал он водителю. – Нет, спасибо. У меня легкий чемодан, - каблучки стучали уже в низу лестницы. Крисс вышел из машины. Он должен увидеть ту, кто это сказал. Увидеть? Зачем? Как может он узнать ее?! Он отвернулся, весь обратился в слух. Приближался голос, приближался аромат. Крисс до боли зажмурил глаза. Слуховые галлюцинации? Но этот, чуть уловимый, запах недозревших яблок и корицы, виноградных косточек и морской пены?!! – Милый душе аромат единственной, неповторимой женщины – ее! - Добрый день. А, у вас уже есть пассажир. Здравствуйте, я Вас не стесню…
Был яркий день конца января. Но, вглядываясь в незнакомые, широко распахнутые навстречу ему глаза, Крисс, почему-то, сказал:
Мелкий дождь на ресницах
Мешает видеть пожухлые хризантемы...
Снова я стою у дверей твоего дома - продолжили ее побелевшие губы.
- А я ведь даже не знал, где ты живешь, - с трудом, как всегда, когда волновался, сказал Крисс и шагнул вперед.
И миндаль зацвел. Так часто бывает в феврале. Потом, в марте, задует противный «юго-восток», натянет с моря холодную серую морось – туман, и он сожрет, уничтожит своим злым дыханием нежные розово-белые цветы. А пока...
Сокращая путь, Макар побежал через старые заброшенные посадки. Темные, корявые стволы, голые безлистые ветви - только розовый, матово-нежный перламутр цветов на блистающей темной голубизне высокого неба! Надо было остановиться, перевести дух – такая красота! Тут он и встретил Мег. Ему давно хотелось ее о чем-то спросить. Набравшись храбрости, он сказал – А стихи? Вы все еще пишете стихи? - Ах, нет. Тогда мне было одиноко и грустно. А сейчас:
Стайка рыбок, а вот ласточка –
Легкие облака
Светом полна душа! Сейчас я улыбаюсь, и мне хочется петь. - Какая она стала... необыкновенная! - вдруг заметил Макар.
Удивительно прекрасные глаза Мег смотрели, светились навстречу кому-то за его спиной. Твердо впечатывая ноги в каменистую тропинку, словно боясь упасть на скользкой палубе, к ним, к ней шел Крисс.
Когда едешь в метро и видишь счастливых влюбленных,
Хочется встать поближе, чтобы счастья рукой коснуться.
И с книгой или журналом чувствуешь себя обделенной
Настолько, что даже не в силах слегка улыбнуться.
И хочется сбросить груз ненужных забот,
Чужих, не по возрасту взрослых, раздумий,
Разрушить барьеры, стать младше на год
Стать не похожей на нынешних мумий.
Любить всей душей и любовь принимать,
Чтобы подняться над людским равнодушьем.
Когда едешь в метро, очень хочется встать
Туда, где любовь исцеляет души.
Н. Орлова.
* * *
Я спрятала пожелтевшие, с обтрепанными краями листы в железную коробку. Осторожно, стараясь не шуметь, выползла из светового колодца в промерзлый сумрак. Я давно присмотрела это место – щель под низкой платформой. Когда-то крепкий материал выкрошился, и моя коробка легко заняла пустое место. Теперь можно не бояться, что кто-то найдет и отберет мою историю. А все из-за Чувырлы! Она все-таки выследила меня. И хуже всего, что она видела мои листы и видела, что я читаю! Спасибо Пици. Если бы не она – мне бы несдобровать! Я бы уж точно сидела крепко привязанная в «фэмили» Косо-го, а мою историю он сам бы сжег по листику, грея свои трехпалые ручищи. Я, конечно, была не слабее Чувырлы. Но эта хитрая прислужница, всюду совавшая свой нос, готова была на все, чтобы выслужиться, получить лишний кусок еды. Она подкралась так незаметно, а я была настолько увлечена чтением! Пици подоспела во время! Чувырла оторопела от неожиданности, а потом, с воем заматывая в свои ужасные тряпки проку-шенную руку, укатилась прочь. Я всегда удивлялась, как она может так быстро бегать на своих коротеньких ножках?! Теперь я думаю, что, может быть, не должна была останавли-вать Пици. Нельзя было позволить Чувырле вернуться в «фэмили». Я была уверена, что до этого она никому не говорила о своих подозрениях, и охотилась на меня в одиночку. Теперь она, конечно, все расскажет Косому. Не может же Пици постоянно охранять меня. Какое-то время (в наших нижних ярусах трудно понять, что это такое – время), она ни на миг не оставляла меня. Но ведь у нее есть своя жизнь и свои нелегкие обязанности. Я ею очень горжусь! Ведь она Крысиная Королева! Пици, я думаю, по-своему, тоже любит меня. И хотя она единственная открытая мне родная душа, мне трудно понять, кем я для нее являюсь. Я уже была довольно большой – дедушка учил меня читать, когда случайно в каком-то закоулке я нашла маленького, умирающего крысенка. Он был такой малень-кий, несчастный, так жалобно пищал – «пи-ци, пи-ци», что я не могла оставить его в этом холодном, мокром углу. Дедушка, вернувшись с несколькими кусочками еды, даже не стал ругать меня. - Он у тебя не выживет, - сказал он. – Посмотри, у него и зубов-то еще нет. Отнеси его куда-нибудь подальше. Тебе еще рано видеть смерть. Но мне было так жалко эту несчастную, тихо пищащую крошку! Я нажевывала Пици - так я назвала его - кусочки еды – усилием воли заставляя себя в последнее мгновение не проглотить пищу; грела его у себя за пазухой. И постепенно крысенок оживал, стал сильнее, проворнее. Его уже не надо было греть в своей одежде; он научился самостоятельно есть, но все равно ни на шаг не отходил от меня! - Какая ты молодец! - хвалил меня дедушка. - Ни за что бы не поверил, что «это несчастье» выживет. Но Пици выжила. Стала большой, умной, сильной крысой. Настолько умной и сильной, что стала Королевой крыс! И однажды, когда дедуш-ки не стало, оказалась единственной, кто любил меня, кому была небезразлична моя жизнь, кому я могла доверять.
Мимо меня почти беззвучно прошмыгнули серые тени. Я не боялась этих обитате-лей ярусов. Гораздо опаснее были люди. И они вот-вот должны были появиться. Я улав-ливала все приближающийся шум и характерный запах рассерженных людей. Мне надо было быстро сообразить, что здесь происходит. От этого зависели мои действия – моя жизнь. Я приложила руки к рельсам. Небольшая группа людей осторожно приближалась, прячась в густой тени уходящего налево туннеля. Сверху, шумя на широких ступенях лестницы, спускалась разномастная толпа. Одна «фэмили» – скорее всего, судя по голосам и силуэтам, это Косой с гвардией, гонится за крысами. Кто же эти другие, снизу? Все они движутся в сумраке яруса. Им, как и мне, не нужен яркий свет. Твердый нос ткнулся мне в колени, жесткие усы защекотали ладонь. Пици! Она тянула меня от стенки, подталкивала по направлению к центру туннеля. Я не сопротивлялась – была уверена – Пици лучше меня знает, что делать. Вслед за ней перескочила через рельсы и помчалась по шпалам, увлекаемая ее почти неслышным свистом. Мы бежали навстречу толпе Косого, но разго-ряченные погоней, они не обратили внимание на наши стремительные тени. Пици неожи-данно повернула направо, и я, не колеблясь ни на миг, влетела вслед за ней в низкий узкий проход, совершенно незаметный в ребристой, покрытой железом стене туннеля. Пробежав еще немного по полого поднимающемуся вверх проходу, Пици остановилась. Здесь почему-то было относительно светло. Ее блестящие глаза-бусины смотрели на меня вопрошающе. – Не волнуйся. Ты можешь оставить меня. Со мной ничего не случится, – мысленно ответила я ей. Усики Пици дрогнули. Я отлично понимала, что ей надо возвра-щаться – ее помощь требовалась на ярусе. - Береги себя – подумала я. – Береги себя – эхом вернулось ко мне.
Теперь я могла как следует осмотреться. Узкий туннель явно вел вверх. Спасибо дедушке – я совсем не боялась света, но все-таки подняться на самый верх, в огромные открытые помещения не решилась. Здесь, на верхнем ярусе я легче найду себе безопасное пристанище. Прошло уже много времени с тех пор, как я не отдыхала и не ела. – Орга-низм не обманешь, - всегда говорил дедушка. Без еды я еще могу обойтись какое-то время, а вот поспать мне необходимо. На верхних ярусах обычно не бывает вагонов, но, может быть, мне посчастливится, и я найду какое-нибудь маленькое чистое помещение. Повезло – небольшой закуток между высокими колоннами как будто специально ждал меня. Я подтащила несколько каменных обломков, сверху приладила кусок ржавого железа – я услышу, если кому-то вздумается ко мне заглянуть. Я давно уже привыкла быть одна. Но первый раз в жизни я осталась без своей истории, и мне было очень не по себе. Впрочем, нет – со мной не было старых листов с почти стершимися буквами, сама же история была и всегда будет со мной! Я ведь знаю и помню в ней все – до мельчайшей точки, запятой! Дедушка учил меня читать – понимать эти странные черные значки. – Для чего тебе это, я и сам не знаю, - часто говорил он. – Не знаю, облегчит или затруднит твою жизнь умение читать. Но это единственное, чему я могу тебя научить. Единственное наследство, которое могу оставить – эта рукопись. И я очень старалась. Сначала учила названия букв, искала похожие, училась их складывать. Потом вдруг буквы соединились в слова, заговорили со мной. Но слова, их смысл были такими странными! Помню, как меня поразило, что в метро можно ехать. Как же так? Ведь я, мои младшие братишки и сестренки родились здесь, в метро. И здесь мы живем, живут мои родители, моя «фэми-ли». И сколько же всего интересного, необыкновенного рассказал мне дедушка! Оказывается, во времена его бабушки – это она написала историю, в метро на самом деле ездили!!! Здесь не жили еще и во времена, когда дедушка был молодым, когда родились мои мама и папа. А потом случилось так, что жить на верху стало невозможно. - Как мне объяснить тебе это? Ты еще слишком мала, чтобы окунуться в людское безумие, - сокру-шался дедушка. – Прошло столько лет. И все это время я пытаюсь разобраться, понять - зачем, почему люди не смогли пойти навстречу друг другу, найти другой выход из создавшейся ситуации. Началась война. Воевавшие стороны уничтожили друг друга. Наша страна не воевала. Но последствия той войны были ужасны – они затронули всю землю, не пощадив никого – ни старого, ни малого, ни людей, ни животных. Пострадали все. Страшные тучи закрыли солнце; ветер, дождь несли болезни и смерть. Люди, которые остались живы, начали спускаться под землю – в метро. Здесь было относительно безо-пасно. В вагонах, которые раньше ездили по железным рельсам, жили по несколько семей. Сначала люди старались поддерживать прежний образ жизни. Но все больше и больше вещей ломалось, кончались запасы. И постепенно люди стали забывать о той жизни, которая была раньше. К тому времени, когда родилась я, осталось совсем немного таких, как мой дедушка, которые помнили, хотели помнить о прошлой жизни. Мой папа совсем недолго был с нами. Я очень плохо его помню. Он был умный, сильный. Он один из немногих поднимался наверх – нужно было работать на машинах, которые нагнетали воздух на ярусы, и возвращался, всегда возвращался с пищей, с вещами, из которых можно было сделать одежду или развести огонь. Он защищал нас – маму, меня, дедушку от Косого и его «фэмили». Они боялись моего папы; и наша жизнь была гораздо лучше, чем жизнь членов «фэмили». И вот однажды папа не вернулся. Косой и его гвардейцы не стали долго ждать. Они явились в наш вагон и увели маму. Их не интересовали старень-кий дедушка и маленькая девочка – мы были лишними ртами. А мама была молодая, сильная, красивая. «Фэмили» нужны были такие женщины. Последнее время у них рождалось мало детей. А те, что рождались, были или очень слабыми и сразу умирали, или – с такими странностями, что с трудом могли позаботиться сами о себе. А Косому нужны были работники: добытчики, защитники; наша «фэмили», как и другие, должна была посылать людей на работу на «воздушную машину». Единственное соглашение, которое неуклонно поддерживалось вот уже столько лет – тот, кто не посылает работ-ников – лишается места на ярусах, куда поступает воздух! Дедушка почти до последнего дня своей жизни поднимался наверх - выполнял непосильную для него работу – помогал крутить огромное колесо машины. – Это мой долг, - объяснял он мне. – Я хочу уважать себя. - Другие «фэмили» давно уже хотели занять наши вагоны, да и набеги крыс не давали спокойно жить. В начале маме удавалось сопротивляться. Но потом они сломали ее. Когда, наконец, маму отвязали и разрешили ходить, куда ей вздумается, я видела страшные следы ожогов на ее руках, лице. В тот единственный, последний раз, когда я видела ее так близко, мама даже не обняла меня. Она только плакала и молила дедушку заботиться обо мне, прятать от «фэмили».
Так мы с дедушкой остались одни. Здесь, на верхнем ярусе, было гораздо спокой-нее, тише, чем у нас – внизу. Может быть, мне вообще перебраться сюда? Подальше от Косого, Чувырлы? Что меня там держит?! Только моя бедная мама. Иногда удается увидеть ее. Ведь можно спускаться и отсюда. Надо будет посоветоваться с Пици. А сейчас – спать. Но уснуть все не удавалось. Мысли унесли меня к пожилому мужчине и малень-кой девочке, стойко сохранявшим свою любовь и веру в мрачном одиночестве подзе-мелья. Тогда-то дедушка и начал учить меня читать. Наша история сохранилась случайно. Дедушкина бабушка не была писательницей. Истории, которые она писала для своих детей, друзей, хранились в семье, как знак уважения к ее памяти. Ведь раньше у нас была очень большая, любящая, дружная семья. Но сейчас все потерялись. И дедушка не знал, где его братья и сестры, их дети и внуки, живы ли; строил планы – как бы найти кого-нибудь?! В метро дедушка спустился с целым чемоданом, набитым рукописями. Но когда мама рожала меня, нужен был свет и теплая вода. И дедушка, не раздумывая, сжег исто-рии своей бабушки. – Я уверен, что она не обиделась, - говорил он, вспоминая, как это было. Эту же историю – о Макаре и Лале, Криссе и Мег не сожгли. Когда опорожнили чемодан – ведь его тоже сожгли, эти листки оказались где-то сбоку, под сидением одного из диванов вагона. (Тогда в нашем вагоне еще были диваны). Кто-то из них, не помню, то ли дедушка, то ли мама, случайно нашли эту историю. И раз она таким чудесным образом сохранилась, решили беречь ее и дальше. И вот я читала и читала эти странные слова: море, волны, чайки, паруса, ветер, деревья, камни. И дедушка объяснял и объяснял мне непонятные, странные вещи, явления. А я не переставала удивляться и не знала – верить ли?! Время шло. Появилась малышка Пици. Дедушка все чаще изучающе посматривал на меня. Наконец он начал заставлять меня мазать грязью лицо, прятать волосы под большой шапкой с ушами, обматывать руки тряпками. Ему не нужны были просьбы мамы, он сам хотел уберечь меня от Косого, от всевидящих глаз его соглядатаев. Ведь я была совсем непохожа на своих братиков и сестричек. Почти каждый год мама рожала по ребенку. Но какие же они – мои выжившие братики и сестрички были уродливые, слабенькие! Как я от них отличалась! Для того, чтобы я могла читать, мы с дедушкой каждый день поднима-лись на самый верх. – Это очень полезно для твоих глазок, - говорил дедушка. – Ты не превратишься в подслеповатого кротышку, как другие. Может быть, когда–нибудь, ты сможешь выбраться, сможешь вернуться к нормальной жизни. - Дедушки уже нет. Когда он почувствовал, что пришло его время, он попросил нас с Пици проводить его наверх. Мы усадили его так, как он хотел – у наружной стороны метро. Я первый раз в жизни была снаружи при свете дня, дышала морозным, хрустким воздухом. Дедушка держал мою руку в своих слабых руках. С другой стороны от него сидела настороженная, готовая кинуться на защиту, Пици. Пространство перед нами – «улица», было пустынно. Пробегающие редкие звери - «кошка», «собака» - называл их дедушка, нерешительно останавливались в отдалении, и, внимательно рассмотрев Пици, поспешно убегали прочь. На нас с дедушкой они почти не обращали внимания. – Посмотри, какое небо, - медленно сказал дедушка. Я первый раз в жизни видела высокое, светлое небо. – Какой это цвет, дедушка? - Оно голубое, дорогая. Голубое, как твои глаза. А теперь идите. Пици, обещай мне заботиться и охранять ее. – И Пици, большая, сильная крысиная Королева, запищала, как маленький, несчастный крысенок, заглядывая умными блестящими глазами в лицо дедушки. – Уходите. Уходите, девочки. Берегите друг друга. Прощайте. Я устал и хочу остаться один. - Но мы с Пици никак не могли уйти. И стояли, спрятавшись за углом стены, пока белые, легкие холодные хлопья не начали слетать с побелевшего внезапно неба. Становилось все холоднее и темнее. Вот уже фигура неподвижно сидящего дедушки потеряла свои очертания, покрытая белым искрящимся покрывалом. Я ужасно замерзла. Сердце, казалось мне, превратилось в холодную, безжизненную железку. Было так больно! Так горько! Так пусто! Я думала, что плачу. Но это белые хлопья опускались на мое, все еще теплое, лицо, таяли и стекали тонкими ручейками, застывая в воздухе. Пици больно кусала и тормошила меня, заставляя сдвинуться с места, вернуться внутрь, спуститься на наш ярус.
Я уже не плачу, когда вспоминаю дедушку. И не обижаюсь на него за то, что он ушел и оставил меня одну. Когда я теперь думаю о нем, я становлюсь спокойнее и увереннее в себе; стараюсь не забывать то, чему он меня учил. На этом ярусе совсем по-другому тихо. Нет ощущения, что за тобой пристально следят, напряжение постоянной опасности не держит своим пульсирующим кольцом. Можно спокойно сидеть и думать.
Я хорошо помнила наставления дедушки – старалась держаться как можно дальше от «фэмили»; находила немного воды в заброшенных резервуарах или ждала, когда растают принесенные сверху белые хлопья – вспомнила – «снег» - называл их дедушка, и мылась, до боли терла свое тело; и после этого чернила лицо, заматывала руки. – Зачем же я моюсь? – Спрашивала я в свое время дедушку. – Ты не можешь себе позволить быть похожей на этих нерях. А это – считай, что ты гримируешься, чтобы играть определенную роль, - отвечал он. И долго, интересно рассказывал что такое театр, и что значит играть роль. Театр – наверное, что-то похожее на мою историю, думала я. Тоже разные люди, разные события. Так же, как с дедушкой, я поднималась на самый верх, в пустынные, без окон и дверей, фойе метро, или устраивалась под световым люком, чтобы почитать историю. Я старалась как можно чаще менять свои убежища, перетаскивая с места на место железный ящичек с историей и нехитрые пожитки. Но теперь, сидя в бездушной темноте яруса, я все чаще ругала себя за то, что задавала дедушке совсем не те вопросы. Меня интересовало, что такое «школа», «библиотека», кто такой «доктор», что такое «деньги». А спрашивать надо было совсем о другом, о том, что, кроме него, никто не мог знать: о ком написала его бабушка эту историю, знала ли она этих людей?? А, может быть, - тут душа моя сладко сжималась, сама была одной из них – Мег, Эмили или Лалой?!? И вообще, становясь старше, лишившись вместе с дедушкой и своего детства, я стала по-другому думать об истории. Сейчас меня интересовали не незнакомые вещи или явления, мне хотелось понять, что скрывается за оболочкой событий, слов, отношений. О чем думали эти люди, что они чувствовали, почему поступали так или иначе? Эти печальные стихи Мег... Почему она грустила? Ведь никто не угрожал ее жизни, у нее было постоян-ное убежище, и она не должна была каждый день думать о том, как добыть себе пищу. Что хотела сказать Мег, о чем поведать в этих коротких неровных строчках? Почему, окруженная людьми, чувствовала себя одинокой? Как, из чего возникает любовь? Что это за чувство, заставляющее забыть себя, свой дом, стремиться на край света в поисках любимого человека? Чувство такое таинственно-прозрачное, нежное и, в то же время, делающее человека таким сильным и смелым, несокрушимым в своем стремлении... Я, вздыхая, прижималась к теплому боку Пици. Что знает она о любви? А ведь Пици совсем взрослая крыса, она – Королева. И ни разу не было у нее детенышей. А положено. Долж-ны были бы быть. В первый раз я подумала об этой странной особенности в жизни Пици. – Эй, - я долго всматривалась в ее непроницаемые глаза, в знакомую до мельчайшей шерстинки мордочку, - Неужели это из-за меня? - Пици сердито зашипела и оголила острые зубы-кинжалы. – Спи, - толкнула меня своей сильной лапой, - Не придумывай.
- А я-то, я-то – знает ли она, что такое любовь? Да это я – глупый человеческий детеныш, не знаю, что такое любовь. А Пици – она не знает этого слова, но что это такое, чувствует отлично!
Спала ли я или просто, пригревшись, перебирала события своей недолгой жизни? Сколько это продолжалось? Но резкий запах – запах тревоги и беды вернул меня к дейст-вительности. Из вентиляционных отверстий, стелясь по полу, выплескивался запах гари и огня!! Нет ничего страшнее (может быть, вода?) пожара в запутанных лабиринтах ярусов! Пици!!! Коробка!!! - Билось в моем мозгу, когда я неслась вниз, увлекаемая всего двумя чувствами - любовью и ответственностью…
Март 2007 Гуля Жан
|